Это была обыкновенная игрушечная скрипка простого наверно елового дерева покрашенная
Обновлено: 01.05.2024
Текст песни:
Я пошел в магазин игрушек
И скрипку я там купил,
А что струны у скрипки из ниток,
Я внимания не обратил.
И не понял я, что картонный,
И с такой же ниткой смычок.
Как ни бился над этой скрипкой, но
Играть я на ней не мог.
Ни на что не годная скрипка,
Я с досады тогда решил,
И чужой босоногой девчонке
Во дворе ее подарил.
А девчонка взяла эту скрипку,
А девчонка взяла смычок.
Зазвучала такая музыка, что
В себя я прийти не смог.
А скрипка эта звучала
Все чище, все сильней,
Просто-напросто дело не в скрипке,
А в том, кто играет на ней.
Просто-напросто дело не в скрипке,
А в том, кто играет на ней.
0 Спам
Спасибо, Гил.
Автором слов на этом сайте назван Владимир Михайлович Алеников. В Рунете практически нет ссылок на это стихотворение. На сайте https://www.inpearls.ru/400856 значится "автор неизвестен", на сайте https://lady.webnice.ru/forum/viewtopic.php?t=993&start=11580 ошибочно указано авторство Владимира Дмитриевича Алейникова.
Стихотворение Роберта Грейвза "Скрипка за пенни" ("The Penny Fiddle" by Robert Graves) впервые появилось на русском языке в 1965 году. Тогда издательство "Детская литература" выпустило тоненький сборник стихов Грейвза, названный, как и известное стихотворение, "Скрипка за пенни". Великолепные переводы поэзии с английского были выполнены Андреем Сергеевым. См. https://kid-book-museum.livejournal.com/964699.html.
Выше Гил деликатно называет слова песни в "Приключениях Петрова и Васечкина" адаптацией перевода Сергеева. Так, пожалуй, можно сказать, раз в титрах фильма сказано, что песни на слова Владимира Аленикова, и в том числе упомянуты Роберт Грейвз и Генрих Сапгир. Конечно, без уточнений, от кого что.
Начало адаптации не очень отличается от первых двух строк оригинала:
Я пошел в магазин игрушек
И скрипку за пенни купил.
Наверное, исправление сделано, чтобы не пускать ихний пенни в наш советский огород. Или затем, чтобы завуалировать источник?
Дальше оригинал не был испорчен до последних двух строф, которые у Сергеева выглядели следующим образом:
А девчонка взяла эту скрипку,
Провела смычком по струнам -
Что за музыку я услышал!
Я не верил своим ушам.
Я спросил в изумленье девчонку:
- Как ты можешь на ней играть? -
Рассмеявшись, сказала девчонка:
- Попробуй сам угадать!
Тут, возможно, я излишне придирчив: наверное, академик Алеников проницательно предвидел, что фаны Петрова и Васечкина (и взрослые рядом с ними) не поймут, в чём секрет, так что дидактическая концовка в адаптации может оказаться полезной.
Прямо перед ним, перерезая его путь, тянулась глубокая канава, шириною в два добрых шага.
Лошадь стала. Никита сполз на землю. Что было делать? Вернуться назад? Чудно подумать об этом: он только что начал кататься, только-только научился бежать — ну да, — бежать рысью, как настоящий казак. Перед ним, за канавой, простиралась лука, заросшая ежевикой, хмелем, высокими дуплистыми деревьями, в узких тропинках и дорожках — привольное, нетронутое, дикое место.
Никита решил перебраться в луку.
Он долго стаскивал с лошадиной шеи повод, подпрыгивая и становясь на цыпочки, лошадь не понимала его боязливых и неловких движений, наконец опустила голову и скучно ущипнула травку. Никита благодарно, но с опасочкой похлопал ее по шее и, спрыгнув в канаву, потянул повод.
Но лошадь не слушалась его, стояла, точно врытая в землю, и Никите показалось, что во взгляде ее светился непонятный укор. Никита пробовал понукать ее нарочно грубым, не своим голосом, потом прищелкивал языком и уговаривал ласково:
— Ну, Каринька, пошел вперед, вперед!
Все было напрасно, лошадь не двигалась.
Никита вылез из канавы и, опечаленный, задумался. К счастью, лошадь снова принялась щипать траву, и Никите удалось перекинуть повод через голову упрямицы. Он вцепился лошади в гриву, подпрыгнул, вскарабкался на спину, сел и решил повернуть назад. Но в тот же момент лошадь отступила на один шаг и неожиданно прянула через канаву.
Никита не помнил, как он удержался. Он пришел в себя, почти лежа на лошадиной спине, одной рукой тщетно отыскивая какой-нибудь упор на покатом крупе, другою держась за натянутый длинный повод. Ноги его беспомощно барахтались, запутавшись в гриве коня. Со страхом он даже не кричал, изо всех сил стараясь выровняться и сесть.
Спасло его то, что, перепрыгнув, лошадь сразу пошла вскачь.
Но вот Никита распрямился, сел, взял в обе руки повод.
И тотчас необыкновенное, никогда не испытанное тепло разлилось по его телу. Как к человеку, он почувствовал любовную нежность к лошади. Ему было немножко стыдно перед ней за то, что он чуть-чуть не свалился, но — главное — за то, что он не поверил в нее — в эту прекрасную, умнейшую скотину, усомнился в доблестном и благородном сердце казачьего коня и позорно отступил перед первым препятствием. Как могло прийти ему в голову, что конь полезет следом за ним в канаву? Ведь это же не черепаха какая-нибудь, не ползучая тварь, не ужища!
И, втайне изумленный, что бежать вскачь легче и удобней, чем рысью, расхрабрившийся, счастливый, стегнул лошадь концом повода.
Он скакал по тенистой прохладной луке, задевая головой свисавшие с ветел и вязов листья. Шляпы на нем не было, она осталась за канавой, но он ничего не замечал, он мчался, и карая замухрышка чудилась ему стрелоподобной антилопой, а путаные усы хмеля — первозданной чащей олеандров, как в книжке, по которой сестры учили его читать.
Вернувшись, Никита рассказал Евграфу, как он перемахнул через ров, утаив, что лазил в канаву и тянул туда за собой лошадь.
— Удержался? — недоверчиво спросил Евграф и, когда Никита жарко и торопливо побожился, заметил безразлично — Ездок — что охотник, не омманет.
Никите было очень обидно подозрение Евграфа, он хотел признаться ему во всем, но счастье его было так велико, что поглотило обиду без остатка…
Вскоре после этого произошел случай, неожиданно оборвавший летние Никитины радости и странно пере ставивший всю Никитину жизнь на новый, какой-то безжалостный, жестокий путь.
Случилось же, в сущности, пустяшное, ничтожнейшее дело, невинная детская история.
Никита никогда потом не мог вспомнить, по какому поводу он очутился в Уральске, на Михайловской улице, и зачем его оставили одного перед окном игрушечного магазина.
Он стоял и глазел на разноцветную груду тряпочек, оловяшек, жести и фольги. Игрушки сверкали точно росный лужок на солнце, времени у Никиты было много, он разглядывал игрушки пристально, не спеша…
И вот в уголке окна, рядом с куклою в шутовском пестром наряде и в бубенцах, Никита увидел скрипку.
Это была обыкновенная игрушечная скрипка, простого, наверно елового, дерева, покрашенная в желтенький, канареечный цвет, с розовыми колочками и коротким — не длиннее скрипки — смычком. На верх ней дощечке коричневым глазом таращился перепиленный сук, но в остальном скрипка была, право же, как настоящая: с подставочкой, струнами, с прорезами на верхней деке — прелестный инструмент!
Вот бы такую скрипку Никите! Вместо всяких игрушек и скучных безделиц — одну такую скрипку. Главное, конечно, то, что она — как настоящая, и такой вещью можно вполне заменить уйму ерунды. Если бы Никите подарили такую скрипку, даже лучше именно эту скрипку — с сучком и розовыми колками, — он отказался бы навсегда от всяких других игрушек. На кой они ему? Только мусор от них. А скрипку он повесил бы над своей кроватью и перед сном глядел бы на нее из-под одеяла и трогал бы струны. Струны на скрипке настоящие, поправдышные, и, наверно, звенят. А с сучком, конечно, красивее. В самом деле, ведь Никите не так уж много преподносят игрушек. Почему бы не подарить ему скрипку? Ведь это просто выгоднее для них же, для больших, выгодно. Купили раз навсегда одну скрипку, и кончено — никаких подарков делать не надо до тех пор, пока Никита не станет большим. Тогда — он накупит себе чего захочет! А какой тоненький у скрипки смычок! Эх…
Еще немного — и Никиту ударило бы в слезы. Но тут его взяли за руку и увели.
И опять Никита не помнил, кто отвел его от окна: кажется, сестра, но какая — он не знал. Всю дорогу он твердил о скрипке, так что в конце концов на него прикрикнули, и от обиды у него больно сжалось горло и задрожал подбородок.
Вечером, дома, Никита не выдержал и разревелся: скрипка не давала ему покоя. Может быть, ему было горько, что от его желания кругом отмахивались, как от каприза баловня. Он не был баловнем, он редко, очень редко о чем-нибудь просил; наконец, он не был виноват, что родился в громадной семье, где постоянно было так много всевозможных желаний, что никто толком в них не разбирался. Может быть, поэтому его желание сделалось нестерпимым, нудным, как боль, и он твердил день и ночь о вожделенной скрипке.
Вдруг этой истории наступил нечаянный коней.
Папаша Василь Леонтьич, приехав из города, привез с собою на дрожках скрипку. Неизвестно, каким путем, какой дорогой докатились до Василь Леонтьича сыновние слезы.
— Ну, Никита, — сказал папаша, сопя и отдуваясь, — ты тут нудишь — на, вот тебе, получай.
И он положил на стол черный длинный футляр с медными замочками и ручкой.
Все столпились вокруг стола.
Никита — бледный, большеглазый — смотрел за тем, как отец отпер замки и приподнял крышку футляра. Там, в футляре, оклеенном зеленой бумагой с цветочками, лежала скрипка.
Но что это была за скрипка! Большая, темная, блестящая свежей полировкой, с черными колками, с длинным, изогнутым смычком, надетым на какую-то вертушку.
Никита был потрясен. Он не мог выговорить ни слова. Он глядел на скрипку в страшном испуге.
Василь Леонтьич сказал, польщенный:
— Не ждал? Видишь, как я тебя…
— Ведь это — настоящая, совсем настоящая!
— Ну а как же, — довольно отозвался Василь Леонтьич. — Со знающим человеком покупал. Как раз для тебя, твоя мерка.
— Ведь на этой нужно играть. Я не умею играть, папа! — опять закричал Никита.
— Научишься! Будешь учиться — научишься.
— Папа, папа! Я не хочу… я не хотел учиться! Я хотел только так… ту, желтенькую…
— А про это тебя не спрашивают, — наставительно прервал папаша, — про то, чего ты хочешь, знают без тебя.
— Но я совсем не то просил, папа!
— Пошел, дурак! — заключил Василь Леонтьич.
Как мог Никита объяснить отцу, объяснить всем большим, глупым людям, что он хотел получить ту, желтенькую скрипку, с сучком на верхней дощечке, ту самую скрипку… Ах, да разве можно, разве можно?! Ведь Никита хотел ту скрипку, которая — как настоящая, а вовсе не поправдышную, не эту ужасную скрипку, на которой надо учиться играть взаправду, как большие! Разве можно?!
Никита понемногу наклонял ведро над норою, струя воды, беззвучно пропадавшая в земле, начинала звенеть, и внезапно вода вырывалась наружу, точно из переполненной бутылки.
— Видал? — говорил Евграф. — Это он теперь заткнул задом и держит, не пущает. Однако же долго ему держать не под силу, он отпустит. Ну-ка, подлей. Вот так, держи воду вровень с землей, чтобы ему было потяжеле.
С минуту стояли молча, отплескивая из ведра воду пригоршнями. И — опять внезапно — вода всасывалась горой, как пустой воронкой, и Евграф щерился:
— Не удержала, погань. Ну, пойдем.
Они отходили на несколько шагов в сторону, Евграф озирался вокруг себя, что-то отыскивая, потом говорил:
— Вон он, вылез! Вишь, куда у него выход проделан.
Никита подбегал к норке.
Из земли высовывалась грязная, мокрая крысиная морда. Как чумной, ничего не понимая, точно не видя людей, суслик с трудом вылезал на свет божий, через силу таща по земле обезображенный, раздутый водою живот.
— Нахлебался! — с презрением замечал Евграф и, подняв дубинку, бил ею по черепу суслика.
— Ай! — кричал Никита.
— Жалеешь? — говорил Евграф. — Надо знать, кого жалеть. Одиннадцать копеек мы с тобой заработали, а это — четыре фунта хлеба. Разве он за зиму-то четыре слопает? А ты — жалеть.
И они отыскивали другую сусличью норку…
Пожалуй, самым прекрасным в счастливом Никитином лете была его первая пробежка на лошади.
Он почти задыхался от восторга и страха, когда Евграф посадил его верхом на низенькую карюю казачью замухрышку. Лошадь была не оседлана, не взнуздана, веревочный повод перекинули через ее вихрастую шею вместо уздечки. Евграф заставил Никиту покрепче прижать икры к бокам лошади (коленки наездника приходились наравне с лошадиным хребтом), выпрямить поясницу, не сутулиться и держать повод одной рукой. Потом он ударил лошадь по крупу, и она пошла.
Она пошла вдоль березовой аллеи, отделявшей яблонный питомник от старого сада, пошла ровным, не валким шагом, словно понимая, что несет на себе хрупкую ношу.
Никита боялся шевельнуться, сидел, будто привязанный, и со страхом замечал, как в нем растет желание дернуть повод, прикрикнуть на лошадь.
Каким он представлял себя в эту минуту? Шляпа сползла у него на затылок, он раскраснелся от жары и скрытых, невидных усилий всего тела, на лбу его высыпали мельчайшие капельки пота, он ждал чего-то решающего, окончательного и необычайного.
Наконец против воли рука его потянула и дернула повод.
— Но-о пош-шо… — хрипло и тихо сказал он, и пот покатился с его висков струйками.
Тогда решающее началось. Лошадь добродушно передернула ушами, словно хотела спросить, верно ли она поняла верхового, и охотно, привычно перешла на грунцу.
И Никита не упал — нет, нет, — он даже не пополз набок, даже не ухватился за холку, он запрыгал на лошади, как мячик, неслышно и ровно. В нем радостно вспыхнула уверенность в себе, он улыбался и с удовольствием слушал свой чистый, окрепший голос, смешно перерубаемый в лад мелкой рыси:
Прямо перед ним, перерезая его путь, тянулась глубокая канава, шириною в два добрых шага.
Лошадь стала. Никита сполз на землю. Что было делать? Вернуться назад? Чудно подумать об этом: он только что начал кататься, только-только научился бежать — ну да, — бежать рысью, как настоящий казак. Перед ним, за канавой, простиралась лука, заросшая ежевикой, хмелем, высокими дуплистыми деревьями, в узких тропинках и дорожках — привольное, нетронутое, дикое место.
Никита решил перебраться в луку.
Он долго стаскивал с лошадиной шеи повод, подпрыгивая и становясь на цыпочки, лошадь не понимала его боязливых и неловких движений, наконец опустила голову и скучно ущипнула травку. Никита благодарно, но с опасочкой похлопал ее по шее и, спрыгнув в канаву, потянул повод.
Но лошадь не слушалась его, стояла, точно врытая в землю, и Никите показалось, что во взгляде ее светился непонятный укор. Никита пробовал понукать ее нарочно грубым, не своим голосом, потом прищелкивал языком и уговаривал ласково:
— Ну, Каринька, пошел вперед, вперед!
Все было напрасно, лошадь не двигалась.
Никита вылез из канавы и, опечаленный, задумался. К счастью, лошадь снова принялась щипать траву, и Никите удалось перекинуть повод через голову упрямицы. Он вцепился лошади в гриву, подпрыгнул, вскарабкался на спину, сел и решил повернуть назад. Но в тот же момент лошадь отступила на один шаг и неожиданно прянула через канаву.
Никита не помнил, как он удержался. Он пришел в себя, почти лежа на лошадиной спине, одной рукой тщетно отыскивая какой-нибудь упор на покатом крупе, другою держась за натянутый длинный повод. Ноги его беспомощно барахтались, запутавшись в гриве коня. Со страхом он даже не кричал, изо всех сил стараясь выровняться и сесть.
Спасло его то, что, перепрыгнув, лошадь сразу пошла вскачь.
Но вот Никита распрямился, сел, взял в обе руки повод.
И тотчас необыкновенное, никогда не испытанное тепло разлилось по его телу. Как к человеку, он почувствовал любовную нежность к лошади. Ему было немножко стыдно перед ней за то, что он чуть-чуть не свалился, но — главное — за то, что он не поверил в нее — в эту прекрасную, умнейшую скотину, усомнился в доблестном и благородном сердце казачьего коня и позорно отступил перед первым препятствием. Как могло прийти ему в голову, что конь полезет следом за ним в канаву? Ведь это же не черепаха какая-нибудь, не ползучая тварь, не ужища!
И, втайне изумленный, что бежать вскачь легче и удобней, чем рысью, расхрабрившийся, счастливый, стегнул лошадь концом повода.
Он скакал по тенистой прохладной луке, задевая головой свисавшие с ветел и вязов листья. Шляпы на нем не было, она осталась за канавой, но он ничего не замечал, он мчался, и карая замухрышка чудилась ему стрелоподобной антилопой, а путаные усы хмеля — первозданной чащей олеандров, как в книжке, по которой сестры учили его читать.
Вернувшись, Никита рассказал Евграфу, как он перемахнул через ров, утаив, что лазил в канаву и тянул туда за собой лошадь.
— Удержался? — недоверчиво спросил Евграф и, когда Никита жарко и торопливо побожился, заметил безразлично — Ездок — что охотник, не омманет.
Никите было очень обидно подозрение Евграфа, он хотел признаться ему во всем, но счастье его было так велико, что поглотило обиду без остатка…
Вскоре после этого произошел случай, неожиданно оборвавший летние Никитины радости и странно пере ставивший всю Никитину жизнь на новый, какой-то безжалостный, жестокий путь.
Случилось же, в сущности, пустяшное, ничтожнейшее дело, невинная детская история.
Никита никогда потом не мог вспомнить, по какому поводу он очутился в Уральске, на Михайловской улице, и зачем его оставили одного перед окном игрушечного магазина.
Он стоял и глазел на разноцветную груду тряпочек, оловяшек, жести и фольги. Игрушки сверкали точно росный лужок на солнце, времени у Никиты было много, он разглядывал игрушки пристально, не спеша…
И вот в уголке окна, рядом с куклою в шутовском пестром наряде и в бубенцах, Никита увидел скрипку.
Это была обыкновенная игрушечная скрипка, простого, наверно елового, дерева, покрашенная в желтенький, канареечный цвет, с розовыми колочками и коротким — не длиннее скрипки — смычком. На верх ней дощечке коричневым глазом таращился перепиленный сук, но в остальном скрипка была, право же, как настоящая: с подставочкой, струнами, с прорезами на верхней деке — прелестный инструмент!
Вот бы такую скрипку Никите! Вместо всяких игрушек и скучных безделиц — одну такую скрипку. Главное, конечно, то, что она — как настоящая, и такой вещью можно вполне заменить уйму ерунды. Если бы Никите подарили такую скрипку, даже лучше именно эту скрипку — с сучком и розовыми колками, — он отказался бы навсегда от всяких других игрушек. На кой они ему? Только мусор от них. А скрипку он повесил бы над своей кроватью и перед сном глядел бы на нее из-под одеяла и трогал бы струны. Струны на скрипке настоящие, поправдышные, и, наверно, звенят. А с сучком, конечно, красивее. В самом деле, ведь Никите не так уж много преподносят игрушек. Почему бы не подарить ему скрипку? Ведь это просто выгоднее для них же, для больших, выгодно. Купили раз навсегда одну скрипку, и кончено — никаких подарков делать не надо до тех пор, пока Никита не станет большим. Тогда — он накупит себе чего захочет! А какой тоненький у скрипки смычок! Эх…
(1)Это была обыкновенная школьная тетрадка для рисования, найденная мною в куче мусора. (2)Все её страницы были разрисованы красками, прилежно, тщательно и трудолюбиво. (3)Я перевёртывал хрупкую на морозе бумагу, заиндевелые яркие и холодные наивные листы.
(4)И я рисовал когда-то – давно это было, – примостясь у керосиновой лампы на обеденном столе. (5)От прикосновения волшебных кисточек оживал мёртвый богатырь сказки, как бы спрыснутый живой водой. (6)Акварельные краски, похожие на женские пуговицы, лежали в белой жестяной коробке. (7)Иван Царевич на Сером Волке скакал по еловому лесу. (8)Ёлки были меньше Серого Волка. (9)Иван Царевич сидел верхом на Волке так, как эвенки ездят на оленях, почти касаясь пятками мха. (10)Дым пружиной поднимался к небу, и птички, как отчёркнутые галочки, виднелись в синем звёздном небе.
(11)И чем сильнее я вспоминал своё детство, тем яснее понимал, что детство моё не повторится, что я не встречу и тени его в чужой ребяческой тетради.
(12)Это была грозная тетрадь – она поразила меня.
(13)Северный город был деревянным, заборы и стены домов красились светлой охрой, и кисточка юного художника честно повторила этот жёлтый цвет везде, где мальчик хотел говорить об уличных зданиях, об изделии рук человеческих.
(14)В тетрадке было много, очень много заборов. (15)Люди и дома почти на каждом рисунке были огорожены жёлтыми ровными заборами, обвитыми чёрными линиями колючей проволоки. (16)Железные нити казённого образца покрывали все заборы в детской тетрадке.
(17)Около забора стояли люди. (18)Они не были ни крестьянами, ни рабочими, ни охотниками – это были конвойные и часовые с винтовками. (19)Дождевые будки-грибы, около которых юный художник разместил конвойных и часовых, стояли у подножья огромных караульных вышек, и на вышках ходили солдаты, блестели винтовочные стволы.
(20)Тетрадка была невелика, но мальчик успел нарисовать в ней все времена года своего родного города.
(21)Яркая земля, однотонно-зелёная, и синее-синее небо, свежее, чистое и ясное. (22)Закаты и восходы были добротно алыми, и это, конечно, не было детским неуменьем найти полутона, цветовые переходы, раскрыть секреты светотени.
(23)Сочетания красок в школьной тетради были правдивым изображением неба Дальнего Севера, краски которого необычайно чисты и ясны и не имеют полутонов.
(24)И в зимних рисунках ребёнок не отошёл от истины. (25)Зелень исчезла. (26)Деревья были чёрными и голыми. (27)Это были лиственницы, а не сосны и ёлки моего детства.
(28)Шла северная охота; зубастая немецкая овчарка натягивала поводок, который держал в руке Иван Царевич. (29)Он был в шапке-ушанке военного образца, в белом овчинном полушубке, в валенках и в глубоких рукавицах – крагах, как их называют на Дальнем Севере. (30)За плечами Ивана Царевича висел автомат. (31)Голые треугольные деревья были затыканы в снег.
(32)Ребёнок ничего не увидел, ничего не запомнил, кроме жёлтых домов, колючей проволоки, вышек, овчарок, конвоиров с автоматами и синего-синего неба. (33)Эта тетрадь для рисования отражала суровый внутренний мир юного художника.
Она родилась в мастерской деревенского столяра, большого любителя музыки. Ее красота удивляла даже больших мастеров скрипичных инструментов. Говорят, что столяр вдунул в нее свою душу и она от этого стала звучать, как живая.
Всякий проходивший мимо дома столяра останавливался, когда она пела о солнце и небе, о лесе и говорливых ручейках, золотистых полях и цветении садов родной чешской деревни.
Слушая ее, умолкали певчие птицы. Только один из лучших соловьев округи отваживался иногда вторить ей своей песней. А досталась она Ослу, который притворился музыкантом.
Осел, выбившись в подмастерья, завладел после смерти одинокого столяра всем его имуществом и этой прекрасной Скрипкой.
Это было ужасно. Играя на Скрипке собачьи вальсы, конские галопы и ослиные рапсодии, он довел Скрипку до неузнаваемости. Ее тонкие и певучие струны стали походить на разлохмаченные шнурки. Дека оказалась в царапинах и пятнах. Гриф из черного превратился в серый. Ослабли расшатанные колки. Он уже играл на ней, как на балалайке, доламывая последнее.
Однажды в бродячем балагане Осел увидел клоуна, игравшего смычком на пиле. То сгибая, то разгибая пилу, клоун добивался подобия мелодии, производившей на некоторых, в том числе на Осла, неотразимое впечатление.
Вскоре Осел приобрел у клоуна пилу, а Скрипку забросил на чердак.
Теперь ей оставалось только пылиться, слушать в долгие зимние ночи плачущий вой ветра в трубе, а в осенние дни сыреть, расклеиваться и приходить в окончательную негодность.
Нельзя без слез и горькой обиды рассказывать о несчастной Скрипке. Оскорбленная и униженная, она переживала каждый звук, доносившийся на чердак через слуховое окно. В ней находили отзвук песня жаворонка, тонкий свист синицы и далекая причудливая игра Пастуха на самодельной дудке.
С каждым днем игра Пастуха становилась лучше и выразительнее, хотя в его дудке было всего лишь два или три лада и ей недоставало высоких и чистых звуков. Их особенно недоставало в утренней песне пробуждения, когда Пастух, проходя по селу, приглашал людей проснуться и выгонять своих коров.
Однажды Скрипка помимо своей воли дополнила мелодию песни пробуждения высокими и чистыми звуками. Они вырвались сами собой из ее души, так исстрадавшейся по музыке.
Все это произошло до восхода солнца. И никто, кроме Пастуха, не слышал, как пастуший рожок разбудил в Скрипке умертвленное желание звучать.
Теперь он каждое утро переговаривался песней с незнакомой Скрипкой, очаровавшей его слух до такой степени, что однажды ночью он прокрался на чердак.
Это была встреча в темноте. Встреча у дымоходной трубы дома.
— Как ты прекрасна! — сказал он Скрипке.
— Если бы ты увидел меня днем… — ответила Скрипка. — Ты бы ужаснулся.
— Нет, нет, — твердил он, касаясь ее грифа своими тонкими и нежными пальцами. — На свете нет ран, которые не залечиваются.
Скрипка, веря Пастуху однажды сказала:
— Как я хочу, чтобы ты взял меня отсюда. Но это невозможно. Тебя накажут за похищение. Нужно действовать умнее.
Женская хитрость была присуща и Скрипке. Она посоветовала Пастуху сыграть на дудке перед окнами Осла душераздирающий вой волка, попавшего в охотничью яму.
Он так и сделал. Осел был в неописуемом восторге и тут же предложил Пастуху променять его дудку на визгливую пилу и пообещал прибавить к ней Скрипку.
Состоялся обмен. Пастух, забыв о пиле, бережно снял с чердака несчастную. Прижимая ее к своей груди, он внес больную Скрипку в дом своей матери.
Скрипичный доктор произвел все необходимые операции и процедуры. Он укрепил колки, подклеил деку, заменил струны и отполировал скрипку до зеркального блеска. И когда Пастух увидел ее сверкающей и нарядной, когда он, нежно коснувшись ее струн, услышал звуки, от которых сладко кружится голова и замирает сердце, — сквозь слезы сказал ей:
— Я не достоин владеть тобой. Ты так прекрасна! Ты должна звучать в больших городах, а не в нашей маленькой деревне.
— Нет, — возразила Скрипка, — если я буду снова способна звучать, как раньше, то только в твоих руках.
Так и случилось. Кто бы ни пробовал прикоснуться к ней, она отвечала молчанием. Скрипка перестала быть доверчивой и наивной.
Зато Пастух, едва прикоснувшись к ее струнам, заставлял умолкать окружающих.
Это были песни первой радости скрипача и Скрипки, нашедших друг друга в большом мире.
Пастуха и Скрипку вскоре узнали во всей стране. Их слушали затаив дыхание. И никому не приходило в голову, что Скрипка была некогда брошена Ослом на чердак, где она долго находилась в оскорбительном забвении. Да если бы кто-то узнал об этом, то едва ли бы обратил на это внимание.
Мало ли печальных, несправедливых и грубых историй бывает на свете! Нельзя же позволять им зачеркивать всю жизнь. Прошедшее всегда заслоняется Настоящим, если оно большое, яркое и настоящее — Настоящее. А оно было именно таким у Скрипки, сохранившей в труднейших испытаниях жизни чистоту человеческой души, вдунутой в нее благородным деревенским столяром, знатоком и ценителем Высокой Музыки.
Читайте также: